ВОЛНУЮЩИЙ ДИАЛОГ

Диалог этот завязался сначала между Михаилом Матусовским и Сильвой Капутикян.
Видный русский поэт, автор таких известных песен, как «Подмосковные вечера», «С чего начинается Родина», «На безымянной высоте», многих проникновенных, ясных, глубоких и чистых стихов, после долгих лет вновь приехал в Армению. Побывал в ее древних и новых городах и селах, поднялся на ее горы, спустился в бездны, стоял у ее полуразрушенных, но величественных памятников, беседовал с ее людьми, слушал армянские песни,— и в русской печати стали появляться его стихи, посвященные Армении.


Переводами этих стихов и вступила в диалог с русским поэтом Сильва  Капутикян.

Что делает подобный диалог поистине творческим и плодотворным? Когда он становится фактом литературы? Думаю, лишь в том случае, когда стороны роднит духовная близость, созвучие мысли, общность душевных устремлений, цели и смысла их творческих поисков.
Цикл стихов об Армении Михаила Матусовского оказался удивительно созвучен творческим исканиям Сильвы Капутикян, особенно последних лет,— и появились переводы не просто близкие оригиналу, а, по сути,— его двойники.
И вот когда всего лишь три перевода стихов этого цикла бы ли опубликованы в журнале «Советакан Айастан», начался новый диалог - уже между поэтом и читателем. Вслед за переводом на страницах этого же журнала появилось письмо Арутюна Багдасаряна, 80-летнего старца, чудом спасшегося от резни 1915 года, немало поскитавшегося по свету и нашедшего пристанище в Белграде.
Вот отрывки из этого письма:

«Многоуважаемый и дорогой поэт Михаил Матусовский! Каждый раз, когда кто-нибудь из чужих пишет о прошлом и настоящем моей родины, меня охватывает удивительное волнение. Позвольте покаяться, дорогой поэт, что назвал Вас чужим; боже упаси, Вы в нашем сердце, в нашей душе, Вы принадлежите и нам! Прочитал три Ваших стихотворения под названиями «Армения», «Лусинэ» и «Лаваш». Прочитал, и душа всколыхнулась, в ней проснулись мучительные воспоминания, которыми и хочу поделиться с Вами.
АРМЕНИЯ - Страна души моей, мое вчера и сегодня...
ЛУСИНЭ - Песнь света, ликования и слез...
Читал и вспоминал двух своих младших сестренок, Лусинэ и Вардуи. Лусик - тихая, мягкая, нежная, как фиалка, а Вардуи - живая, бойкая, прямо огонь. Ах, сестренки мои, какая страшная смерть была уготована вам!..
ЛАВАШ... Никто до сих пор не говорил о нем так задушевно, как Вы. Этот лаваш потряс и перевернул мою душу, он увел меня далеко-далеко... Область Патанагьяц, и в этой области на далеком нагорье маленькое сказочное село, названное Монастырь Сурб Ншан...
Я в нашей большой тонирне. Играю с сестренками, полной грудью вдыхаю благоухание свежего лаваша. Мы были безгрешны, а потому первый хлеб был нам, второй - путнику...
Но нам не дано было вкусить этот лаваш... Черный коршун вырвал его у нас... Депортация в 24 часа... Можно ли описать наши муки? Нет, перо мое бессильно. Только перо Матусовского может сделать это...
На путях голгофы из всей нашей большой семьи спасся один я, чтобы сегодня в свои 80 лет, читая на чужих беретах Ваш «Лаваш», орошать слезами свой ЛАВАШ...»

Принося извинения читателю за столь длинную цитату, не могу не спросить: что еще можно добавить к этому письму, комментируя цикл армянских стихов Матусовского? Разве только то, что страна Армения настолько вдохновила русского поэта, что он несколько лет жил и дышал этим вдохновением. Добавлю также, что в своих стихах Михаил Матусовский стремился углубиться в истоки, постичь вековые корни армянского народа, понять их, раскрыть для себя и для своего читателя загадку находившейся в эпицентре столкновений великих держав, веками героически сражавшейся и всей логикой истории осужденной на небытие, но вопреки всем историческим бурям выжившей Армении.
Но давайте дадим слово самому Михаилу Матуссвскому и приведем строки из его опубликованного в том же журнале письма к старику армянину, где он так прекрасно объяснил мотивы, которые привели к рождению этого его цикла.

«По прохладным залам Матенадарана я ходил как растерянный и робкий ученик, попавший в высшую школу мудрости.
Здесь почти о каждой старой книге можно было бы написать новую книгу. Многое из того, что терзает современников, мучало и тревожило философов, историков и писателей разных времен, было уже на их страницах.
Я слушал в подстрочных переводах полные парадоксов, неожиданных мыслей и противоречивых, сталкивающихся, как молнии, сравнений, душевных сомнений и метаний, то молитвенно робкие, то отчаянно смелые строки Нарекаци, перевести которые под силу было бы, вероятно, одному Пастернаку. Я видел здесь древнейшие окаменевшие книги, ревниво скрывающие от нас свой текст, и рукописи, насчитывающие пятнадцать веков, краски которых нисколько не утратили своей свежести и яркости.
Но оставим историю и возвратимся в нынешнее время. Я был гостем на многолюдных свадьбах в Гарни и Уджане и принимал участие в литературных вечерах в скромных сельских клубах. Надо было поглядеть, как слушают поэзию колхозники Араратской долины. Поздним вечером, перед отлетом из Еревана мы решили снова прийти к памятнику жертвам геноцида. Когда я поднимался на гору Цицернакаберд, у меня болело сердце, может, от непривычного крутого подъема, но скорее от чтения книги документов о геноциде, над которой я просидел всю ночь накануне и которая напомнила мне другой документальный сборник под названием «СС в действии». На этот памятник невозможно смотреть спокойно. Двенадцать гигантских камней собрались вокруг, как двенадцать округов, откуда безжалостно были изгнаны армяне. Или - это двенадцать скорбно накренившихся хачкаров. Или - это двенадцать вдов, окаменевших в своем горе. Или это -  двенадцать воинов, сговаривающихся, чтобы отомстить врагам. Постояв перед отчаянно бьющимся на ветру, как музыка Комитаса вечным пламенем, мы вышли к склону горы и оказались лицом к лицу с вечерним Ереваном. Целое ожерелье драгоценных огней светилось перед нами».

Еще раз прошу читателя извинить меня за длинную цитату, но хочу снова задать вопрос: что еще можно добавить и к этому письму? Может, только то, что Армения с ее трагической и героической историей, высокой и самобытной культурой вдохновляла также и многих других русских, и не только русских, писателей и поэтов.
Вспомним Валерия Брюсова, который в самые тяжелые для армянского народа годы не только составил и издал антологию «Поэзия Армении», чтобы показать миру, какой высокой культуры и цивилизации народ предается мечу, но и, приехав в Армению, посвятил ей блестящий цикл стихов, в которых пророчески предсказал близкое возрождение армянского народа. Добавим, что брюсовские традиции с новой силой и дыханием продолжили представители многонациональной советской поэзии - Тихонов и Мандельштам, Тычина и Первомайский, Табидзе и Чиковани, Межелайтис и Кулиев и многие-многие другие поэты, чьи посвященные Армении стихи проникнуты большой любовью, уважением и признательностью к армянскому народу.
Я уверен, убежден: знай этот старый армянин-изгнанник о предисловии Михаила Дудина к русскому переводу романа Франца Верфеля «Сорок дней Муса-дага» о героической борьбе армянского народа против турецкой тирании, он бы и ему написал столь же сердечное и взволнованное письмо... И не только ему: будь он знаком со статьями и интервью благороднейшего русского ученого Дмитрия Лихачева, в которых он часто обращается к древней армянской культуре, то поспешил бы и ему выразить свою любовь,
уважение и признательность. Свою любовь и признательность высказал бы он и Андрею Битову за книгу «Уроки Армении», и Киму Бакши, автору нескольких книг об искусстве и культуре Армении, и всем тем поэтам, которые в последние годы посвятили полные изумления и восхищения стихи великому Нарекаци...
И вот теперь в это духовное наследие влился и цикл Михаила Матусовского, представляющий собой в совокупности взволнованную беседу прекрасного русского поэта с Арменией. Многое можно сказать об этом цикле, но я лишь отмечу, что стихи Матусовского исключительно актуальны, что они, перерастая сугубо армянскую тему, поднимают общечеловеческие проблемы, волнующие сегодня весь мир. Цикл этот - призыв к миру и дружбе между народами, призыв к сохранению лучших традиций прошлого, сбережению в неприкосновенности духовных ценностей. Писатель доподлинно знает, какая духовная нищета грозит человеку и целому народу, если вдруг оборвется связующая века золотая цепь культуры. И обо всем этом он говорит на языке не публициста, а поэта - образом, символом, внешне негромко, но внутренне напряженно и взволнованно.
А наряду с этим - сколько любви, сколько неподдельной поэтической любви и уважения к армянскому народу! Ибо сам цикл показывает, сколь превосходно знает поэт армянскую историю - потому что сердцем проникся и приобщился к ее духовным вершинам и красоте. Поэтому мне хочется завершить свое слово строчкой из посланного Матусовскому письма старого армянина- изгнанника; «Вы принадлежите и нам!»
Ваагн Давтян.

--

Стихи

***
По камням, острым как ножи,
Потоки мчат, ища спасения.
Как мне с тобою быть, скажи,
Что делать мне с тобой, Армения?

За что мне в дар бесценный дан
Твой мир с горами первозданными
И твой вечерний Ереван
С его поющими фонтанами?

Как мне понять Гегарда мрак
Со всей резьбой его настенною,
Куда автограф свой Галдзаг
Врубил рукою дерзновенною?

Что делать с дрожью этих струн,
Где в каждой песне скрыто грустное,
Как травки кинза и тархун
Почти в любом из блюд присутствуют?

С чем мне сравнить твой тонкий лик,
Который даже поздним вечером,
Как будто небо сквозь ердик,
Всегда старается просвечивать?

Как мне постичь характер твой
И это бешенство веселое,
Когда от пляски круговой
И я совсем теряю голову?

И у кого мне расспросить,
Как в книжный храм пройти мне следует,
Где до сих пор Нарекаци
На равных с господом беседует.

***

ПАМЯТНИК-РОДНИК

Обычный родничок, особенный родник,
Отсюда не одно пригубит поколенье,
Средь угловатых скал ты в память тех возник,
Кто не пришел с войны в родимое селенье.

Кто под огнем полег, издав предсмертный крик,
Кому грозили плен и «уманьская яма».
Но вперекор всему ты, памятник-родник,
Как жилка на виске, пульсируешь упрямо.

Молитвенно гляжу на светлую струю,
На тонкий ручеек, что рек любых бездонней.
И, на колени встав, твою прохладу пью,
Подставив под нее дрожащие ладони.
В своей скупой красе ты скромен и велик.
Кем был из мастеров обычай этот начат?
Ах, памятник-родник, ах, памятный родник,
Что вынес твой народ, когда здесь камни плачут!
--

СВАДЬБА В ГАРНИ

Как на старом фотоснимке, шел жених и с ним невеста
Под ликующие клики многочисленной родни.
Счастлив я, что в этот вечер для меня сыскалось место
На большой и шумной свадьбе в тихом, маленьком Гарни.

Как в шестнадцатом столетье, кяманча бренчит в сторонке
Но пред ней, согласно моде, разместились между тем
Современный усилитель, звуковые две колонки
И, конечно, микрофоны, как в ансамбле «Бони эМ».

Мы уже почти оглохли от районного оркестра.
Гулкой музыкой до края переполнены меха.
Белоснежней Арарата принаряжена невеста,
И лаваш, как полотенце, на плече у жениха.

Здесь сосед с другим соседом связан тропкою короткой,
Если строго разобраться, все находятся в родстве.
И домашний скот, вздыхая за непрочной загородкой,
Тоже б мог принять участье в деревенском торжестве..

Армавирский дед пирует со своей глухой старухой.
Две золовки с полным правом представляют Аштарак.
Дядя родом из Артика, тот давно уже под мухой,
Да и кум из Дилижана в этом деле не дурак.

С темпераментом танцоров никакого нету сладу.
Сандалеты и кроссовки так и топчутся в пыли.
И готовы музыканты бить по струнам до упаду,
Лишь бы только их почтили и стаканчик поднесли.

Так порою с горных склонов катит вниз река большая.
Так, бывает, строки песни заполняют всю тетрадь.
Предо мной кружился парень, с ним схлестнуться приглашая, -
И тогда я принял вызов, не решаясь отступать.

И помчались друг за другом, и пошли мелькать без счета
Тьма, сменявшаяся светом, свет, сменяющийся тьмой.
В этом танце было что-то от орлиного полета,
В этом танце было что-то от Армении самой.

Я, наверно, долго буду вспоминать напевы ваши,
От которых и на свадьбе подступает к горлу ком.
Бочку юного маджара, поутру - кастрюлю хаши
И тарелку, что на счастье раздавили каблуком...

--

ХАЧКАРЫ,  ХАЧКАРЫ..

Работает сердце толчками,—
Вот умер я, вот я воскрес.
Встают предо мною хачкары,
Встают, словно каменный лес.

Откуда их тайные знаки
Доносят к нам горькую весть?
Их все невозможно оплакать
И все невозможно учесть.

Что вспомнил базальт этот старый –
Сасун или Сардарапат?!
Боюсь, что не хватит хачкаров
Для всех ваших бед и утрат.

Под острым ударом железа
Ложится на камень резьба,
Как будто рукой камнереза
Всесильная водит судьба...

Считал бы, что прожил недаром
И сделал на свете что мог,
Когда б я остался хачкаром
У края армянских дорог.
--

ПАМЯТНИК НА ГОРЕ ЦИЦЕРНАКАБЕРД

С тех пор ночами напролет
Я обречен в бреду метаться.
«Уже весна, а снег идет!» —
Поет безумье Комитаса.

В нем — журавлиной песни грусть,
И боль, и кровная обида.
И я со всеми становлюсь
Безвестной жертвой геноцида.

Они ведут моих детей,
В укрытье всех их обнаружив.
Мне руки рубят до локтей,
Чтоб я не мог держать оружья.

Они меня лишают глаз,
Чтоб я их лица не приметил,
Чтоб я однажды в судный час
Не мог явиться как свидетель.

Землей мне набивают рот.
И мне оттуда нет возврата.
И столько мертвых тел несет
Теченье Тигра и Евфрата.

Здесь старцу - за сто лет давно,
Здесь девушке - едва ли двадцать...
Есть раны, коим не дано
Со временем зарубцеваться.

«Уже весна, а снег идет»,
Как бы в смятенье вся природа.
С лица стирает кровь и пот
Апрель пятнадцатого года.

И явь еще страшней, чем сон,
И в красном кажутся снега нам„
И в небе месяц занесен
Кривым султанским ятаганом.

И беженцы спешат вразброд,
Как птичья вспугнутая стая...
Уже весна, а снег идет,
Ложась на землю и не тая.
--

ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ ЗНАКОВ

Вот подкова, что потеряли и на счастье нашли соседи.
Вот склонившая ветви ива, что всегда безутешно плачет.
Вот крутой поворот дороги, уводящей нас в неизвестность.
Вот армянский стрелок с оружьем, уцелевший в предместьях Вана.
Вот подсвечник с двумя свечами, чуть мерцающими во мраке.
Вот два горных речных потока, что сливаются воедино.
Вот певучая дека арфы, где еще не надеты струны.
Вот змея, что, сверкнув на солнце, притаилась под тенью камня.
Вот жар-птица, что к нам слетела со страниц рукописной книги.
Вот монах, на колени вставший и о чем-то просящий бога.
Вот проем потайного хода с древней арочной перемычкой.
Вот окно монастырской башни, заменявшее амбразуру.
Не однажды еще сравненья для него мне искать придется, -
Предо мной, как открытье мира, золотой алфавит Маштоца.

--

ПОЭТАМ СОРОКОВЫХ

Ветрами не задутые земными,
В вас теплилась наивность и восторг,
Я помню вас такими молодыми,
Паруйр и Сильва, Ваагн и Геворг.

Еще не приходила к вам усталость,
Еще ничья не досаждала злость.
И вам легко, само собой писалось.
И вам светло, без всяких снов, спалось.

Железных букв чеканка шла резная,
Страницы покрывая целиком:
Так дети, об опасности не зная,
Со спичечным играют коробком.

Оглохшие от шума горожане,
Вы находили кров в любом селе.
И чем скорей взрослели и мужали,
Тем больше риска в вашем ремесле.

Один - считал свою дорогу длинной,
Но мог ли он предвидеть наперед,
Что далеко не каждая машина
Вписаться может в трудный поворот.

Жила другая - только сердцу веря
И инстинктивно чувствуя вранье.
И все размолвки, беды и потери,—
Всё становилось лирикой ее.

А третий - под огнем прошел полсвета
И умирал десятки раз подряд,
Чтоб осознать, что выкладка поэта
Отнюдь не легче выкладки солдат.

Сумел четвертый - в суть саму вглядеться
И догадаться на своем веку,
Что раньше боль должна пройти сквозь сердце,
Потом имеет право лечь в строку.

Зато как были строки дерзновенны,
Какие осеняли вас слова
На той земле, где родились айрены.
Где жил Чаренц и пел Саят-Нова.

Армянские рассветы и закаты
Переполняли сборники стихов,
И профили орлов Сардарапата,
И музыка его колоколов...

Как жизнь порой была несправедлива,
Вы с нею не вступали в жалкий торг,
Единоверцы одного призыва —
Паруйр и Сильва, Ваагн и Геворг.

--

МИНАС

Горит мастерская Минаса –
Вам будет не раз вспоминаться,
Как небо огнем пропоров,
На полках прижатые плотно,
Вовсю полыхают полотна,
Как будто поленница дров.

Горит мастерская Минаса,
И запах дымящихся красок
Поистине невыносим.
Такая судьба живописца —
Порою ему не укрыться
От личных его хиросим.

Горит мастерская Минаса,
Огонь уже занял террасу,
Любые отрезав пути.
Вот пламя врывается в сени —
И где же найдет он спасенье
И что его может спасти?!

Спасенье лишь только в работе —
В мазках этих свежих полотен,
Его выручавших из бед.
В садах, где листва молодая,
В палитре, где преобладает
Особенный солнечный цвет.

Спасение только в Джаджуре,
В листвы виноградной ажуре,
В характере крыш и террас.
И в этих скалистых дорогах,
Которые, если бы мог он,
Писал еще тысячи раз.

В кружалах соленого сыра,
В пылающем жерле тонира,
Где долго не стынет зола.
И в той, что звалась его мамой,
Сидящей достойно и прямо
У самого края стола.

В портретах мужских или женских
Соседей его деревенских,
Глядящих со стен без конца.
В руках их всегда узловатых
И в этих больших, как лопата,
Крестьянских ладонях отца.
--

ХУДОЖНИКИ ДЕРЕВНИ МАДИНА

Им красок мало и полотен мало.
Нет полотна, сгодится и стена.
Согласны рисовать на чем попало
Художники деревни Мадина.

Художники - хитрющие ребята:
Они, как все вокруг, встают чуть свет.
Орудуют мотыгой и лопатой,
А до картин им вроде дела нет.

Не смеют помышлять о славе бренной
И работенку ищут посложней;
Стригут овец, завозят удобренья,
Освобождают землю от камней.

Но, кончив труд и подзаправясь плотно,
В сарае, заглянув в любой закут,
Подрамники, и кисти, и полотна
На божий свет оттуда извлекут.

И приспособив баночки и блюдца
И каждый тюбик выдоив до дна,
Вот тут-то наконец и развернутся
Художники деревни Мадина.

Представив все в каком-то раннем свете
И робости школярской вопреки,
Рисуют все: и взрослые и дети, —
Да что там дети, — даже старики.

Вы будете дивиться их бесстрашью,
Сквозь всю наивность различая дар.
Кто пишет акварелью, кто гуашью,
А кто и маслом мажет, как маляр.

По-южному открытые террасы,
Висячие мосты у переправ.
Ну где, скажите, напасешься красок,
Чтоб передать оттенки этих трав?!

Любой ручей пошире вод Раздана,
В листве как будто светится инжир.
Все самобытно здесь, все первозданно, —
Таким, наверно, дети видят мир.

И ты стоишь, любуясь этим миром,
Где полноправно входит все в пейзаж.
Где даже солнце кажется тониром,
В котором вскоре выпекут лаваш.

Вдоль узких троп встают кресты-каменья,
И лепятся дома к стене стена.
И так прекрасны в этом неуменье
Художники деревни Мадина.

--

ЛУСИНЭ

Спой мне, спой мне, Лусинэ,
Спой одна иль с хором вместе,
Чтоб ознобом по спине
Пробрало от этой песни.

Если хочешь, то начни
Прямо с трудного коленца —
С голубых небес Гарни,
С горькой участи Чаренца.

Что здесь - сцена или храм,
Пусть тебе легко поется,
Как поется по утрам
Ветру древнего Звартноца.

Эта песня давних дней
Нас тревожит все сильнее
Всей бездомностью своей,
Всей бездонностью своею.

Разве ты тому виной,
Что душа твоя - как птица.
Что смогла в тебе одной
Боль Армении вместиться.

Что твоих напевов суть
Все равно невыразима,
Как мерцающий чуть-чуть
Свет свечей Эчмиадзина.
--

О, тайна фамилий на «ян».
Смущавшая нас постоянно,
Как горный прозрачный туман,
Скользящий меж строк Туманяна.

Как где-то за свесом горы
Заря, запылавшая рдяно.
Как звездные эти миры,
Пленившие Амбарцумяна.

Как звук колокольца в ночи,
Диктующий ритм каравана,
Который всегда различим
В поэзии Исаакяна.

Как врубленный в скалы амвон, -
Гегарда глубокая рана.
Как яростный сабельный звон
Мелодии Хачатуряна.

Как взлет этой арки сквозной,
Над бездною замершей странно,
Как сжегший подрамники зной
Картин Мартироса Сарьяна.
-- 

АРКА ЧАРЕНЦА

Камни и травы успели с утра
Жарко прогреться,
И возникает вдали Арарат
В арке Чаренца.
Он предстает в ледяном серебре
Полон отваги,
Вдруг о другой нам напомнив горе,-
О Муса-даге.
Этот почти что светящийся лед
Раннего часа,
Кажется, будто бы только и ждет
Кисти Минаса.
Над заурядностью нашей земной
Встал он надмирно
Всей недоступностью, всей белизной
Чистого фирна.
Так он с сияньем на снежном челе
Высится вечно...
Есть же хоть что-то на этой земле,.
Что безупречно!
Мир этот утренний кажется мне
Миром младенца.
Весь он сейчас уместился вполне
В арке Чаренца.
--

ЛАВАШ

За этот запах все отдашь,
Вовек он не забудется:
В одном дому пекут лаваш,
А пахнет на три улицы.

И слюнки у меня текут, -
Не возвратился ль в детство я?!
Лаваш пекут, лаваш пекут,
Почти священнодействуя.

И хлебопек, впадая в раж
И даже встав на цыпочки,
Спешит раскатывать лаваш,
Его готовя к выпечке.

И в самом деле, как артист,
Над ямою тонировой,
Подбросив, ловит хлебный лист,
Как будто им жонглируя.

Теперь не трать минут на блажь,
Вздувая пламень адовый,
Швыряй на формочку лаваш
И в печь его закладывай.

Хлеб человеческих судеб
Вкуснее всяких пряников,
Знававший все овальный хлеб
Изгнанников и странников.

Упрятанный в суме худой
Средь скарба нищих беженцев,
В пустыне спрыснутый водой
И снова полный свежести.

И я с поклонной головой,
В слезах благоговения
Целую хлеб священный твой,
Твой скорбный хлеб, Армения!
--

ВАГАРШАК ЭЛИБЕКЯН

Как шумны его базары,
Как пестра толпа южан.
Нас зовет в свой город старый
Вагаршак Элибекян.

У прилавков люд толпится.
Солнце жжет все горячей.
Для поэта-живописца
Нет на свете мелочей.

Ах, звучащий где-то рядом
Ксилофонный стук подков.
 Ах, горчайшая прохлада
Темных винных погребков.

Ах, дымок такой знакомый,
Чуть приправленный кинзой.
Ах, тифлисские балконы,
Перевитые лозой.

Там, где в круг сошлись грузины,
Пригласив с собой армян,
Ходит-бродит рот разинув
Вагаршак Элибекян.

Бастурму, мацони в крынке,
Красный перец и кинзу,—
Все скупил бы здесь на рынке,
Да домой не довезу.
--

ЗОЛОТОЙ ЗАКОН ХАЧКАРОВ

Этих каменных крестов
На земле десятки тысяч.
Каждый мастер был готов
Свой узор на камне высечь.

Как не схожи, погляди,
Их характеры и лица.
Из рисунков ни один
Здесь не должен повториться.

Сколько в них сокрыто чувств,
Неразгаданных вопросов...
Я, Армения, учусь
У твоих каменотесов:

Верить правде их резцов,
Редкой точности ударов,
Чтоб постичь в конце концов
Золотой закон хачкаров.
--

ДОБРЫЙ СВЕТ!

Мир вершин уже очерчен смутно,
Мир низин еще в туман одет.
Вместо восклицанья «С добрым утром!»
Говорят армяне: «Добрый свет!»
Добрый свет - арбе, ползущей круто
С перегрузкой, заданной осям.
Очагам и хижинам Цмакута,
Где рожден был Грант Матевосян.
Добрый свет - воскресшим вновь колоннам
Под античной синевой Гарни.
И селеньям, по отвесным склонам
Разметавшим тихие огни.
С острою начинкой баклажанам,
Ждущим нас сегодня на обед.
Белым облакам над Дилижаном,
Лозам виноградным — добрый свет!
Путникам, шагающим устало,
Камням, для которых смерти нет,
Крутолобым горным перевалам
И стадам овечьим - добрый свет.
В век, когда земле грозит все чаще
Атомной шизофрении бред,
Есть одно лишь, что непреходяще:
Добрый свет вам, люди, добрый свет!
--

ИЗ СТАРОЙ ТЕТРАДИ

1. Летний вечер в Ереване

Никогда не потускнеет
Этих гор очарованье,
Этот звездный небосвод.
Летний вечер в Ереване,
Летний вечер в Ереване, —
Белых бабочек полет.

Неумолчный и нестройный
Гул толпы, легко одетой,
У киосков и садов.
Тень акаций на асфальте,
Что является приметой
Наших южных городов.

Только бы, дыша прохладой,
Дул нам в лица ветер встречный
С голубых верховий гор,
Только б сердце не старело,
Только б длился этот вечный,
Некончающийся спор.

То внезапно возникает,
То скрывается за тучей
Беспокойный свет звезды.
Огоньки плывут и гаснут,
Как пузырики колючей
Газированной воды.

Погоди, еще стемнеет,
Горы скроются в тумане,
До утра река замрет...
Летний вечер в Ереване,
Летний вечер в Ереване, —
Белых бабочек полет.

2. Подвалы «Арарата»

В бокалах солнце зажжено
По десять грамм на брата.
Оно лежало сорок лет
И нынче вырвалось на свет:
Мы дегустируем вино
В подвалах «Арарата».

Здесь даже воздух полупьян
И горек, как лекарство.
Теснятся бочки у стены,
Из них могли бы пить слоны.
Коньячный мастер Седракьян
Нас вводит в это царство.
Устав томиться столько лет,
Вино кипит со злобой.
Сорвав дубовое ярмо,
Здесь время пенится само, —
Возьми, проверь его на цвет,
На вкус его испробуй.

В бутылке пыльной грозный «Двин» -
Не тронь, коль нет охоты!
Его на льдине голубой
 Везли папанинцы с собой.
Он, так сказать, средь прочих вин,
Как танк среди пехоты.

Бочонки, как земля, круглы,
Расставлены в порядке:
Вот легкомысленный «Мускат»,
Вот лицемерный «Айгешат».
Но почему у вас полы
Немного айгешатки?

Ты с этой штукой не шути,
В ней бродят хмель и мята.
Недаром люди говорят,
Что влезть на гору Арарат
Гораздо легче, чем уйти
Из складов «Арарата».

Мы пьем за землю, что светла,
За ширь ее пределов,
За дружбу ту, что нас свела
У необъятного стола,
За благородство ремесла
Армянских виноделов.

За цвет небесной синевы,
За вещий труд поэта,
За все, что в сердце я сберег:
За пыль проселочных дорог,
За тень ореховой листвы
В горячий полдень лета.

Уже за окнами темно,
Ни проблеска заката.
Пять звезд сверкают вдалеке,
Как на армянском коньяке...
Мы дегустируем вино
В подвалах «Арарата».

3. Арарат в тумане

Я был в обиде на Арарат:
Вот уж неделя, как в Ереване я,
А он на меня неделю подряд
Не хочет совсем обратить внимания.

Быть может, устав от летней жары,
Старик отказался принять приезжего,
Но это даже для древней горы,
 Как хотите, не очень вежливо.

И вдруг, когда наступила пора
Обратно мне восвояси двинуться,
Я повстречал его в шесть утра
Один на один, с высоты гостиницы.

Он вдруг явился передо мной,
Сразив меня не библейской святостью,
А всей своей сахарной белизной
И всею небесной голубоватостью.

Еще прозрачней после дождя,
Он встал над плоскостью мироздания,
Любые вымыслы превзойдя,,
Любые путая ожидания.

Седые тучи откинув прочь,
Он вдруг явился нам из затмения,
Как в сказке на тысяча первую ночь,.
Как на гербе советской Армении. 
--

МОЙ  ГОД  РОЖДЕНИЯ

Сперва я совпаденья не заметил,
Прошедших лет окинув череду,
Бездумно я писал в своей анкете,
Что родился в пятнадцатом году.

Пришел я в этот мир обетованный,
В совсем иной, как уголь, жесткий край
В тот год, когда стереть предместья Вана
С лица земли задумал Джевдет-бай.

Когда грозил вам крест несчетных бедствий,
Когда стоял пронзавший душу плач;
Признания в вине с ногтями вместе
Из невиновных вырывал палач...

И вот опять у Верфеля в романе
Делю я с вами слезы и беду.
Прошу у вас прощения, армяне,
Что я рожден в пятнадцатом году.
--

ВАРИЛИ АРИСУ...
К семидесятилетию битвы на Муса-даге

Уже рассветный час предчувствовал росу,
Все камни были здесь в испарине и влаге.
 Армяне на кострах варили арису,
Как много лет назад, еще на Муса-даге.

Рассвет не помышлял о завтрашних делах.
И землю не будил покуда гомон птичий.
Варили арису в продымленных котлах,
Как требует того их дедовский обычай.

Чугунные котлы держались на весу.
Из всех окрестных сел сошлась семья большая.
Собравшись у огня, варили арису,
Как будто бы обряд священный совершая.

И словно ход назад Истории был дан:
Всполошный бил набат и где-то ржали кони.
Варили арису, и вся судьба армян
При отсветах костров была как на ладони.

Они в последний раз вдыхали сытный дым,
Последний счет вели своим боеприпасам.
С утра начнется бой. И да поможет им
Тот колдовской отвар пшеничных зерен с мясом.
--

ГОШСКАЯ ЛЕГЕНДА

В душный вечер земля замерла,
Как бы рухнув под тяжестью ноши.
И тогда порешил Тамерлан
Сжечь хранилища книжные в Гоше.

Фолианты темнели в ночи
И сверкали на книгах оклады.
Но достаточно было свечи,
Чтобы все загорелось как надо.

Пламень в пляску пустился вприсест,
А потом распрямился и вырос.
Не один запылал палимпсест,
Не один задымился папирус.

Искры сыпались жарко сквозь тьму,
Груда пепла чадила седая.
И стоял, ухмыляясь, Тимур,
За ухваткой огня наблюдая.

И тогда-то, сойдясь под дверьми,
Обо всем сговорившись заране:
«Ты в обмен все, что хочешь, возьми!» -
Обратились к Тимуру армяне.

И сказал хромоногий эмир:
«Раз уж молите вы о защите,
Вместо этих бумаг, черт возьми
Вы мне золото ваше тащите!»

И во имя спасения книг
Стали люди сносить осторожно
Паутинки цепей золотых,
Золотые чеканные ножны.

Много было рогов и ковшей,
Стариками хранимых в подвале.
И невесты из тонких ушей
Вместе с кровью сережки срывали.

Сколько было здесь спасшихся книг
И страниц, не лишившихся крова.
И тогда только варвар постиг,
Как в Армении ценится Слово...

Если это преданье живет
Вроде сказки, подобно былине, —
Почему же здесь каменный свод
Весь в ожогах еще и поныне?!
--

СТАРИКИ В ГОШЕ

Спадает полуденный зной,
Но вечер как будто не начат.
Сидят старики под стеной,
Сидят и о чем-то судачат.

Они свою чувствуют власть,
Они сознают свою цену.
Стена ли на них оперлась,
Они ли оперлись на стену?

Укрывшись под тенью стены,
Сидят старики на закате.
Они еще помнить должны
Сражения в Сардарапате.

Мила мне гортанная речь,
И горы, и воздух осенний.
И взор невозможно отвлечь
От царственных этих движений..

Из трубочек тянется дым,
Как жизнь переменчив и зыбок.
Когда б мы прислушались к ним,
Не сделали б многих ошибок.

Слабеет охотничий слух,
И зрение выцвело тоже.
На старый обветренный туф
Их руки и лица похожи.

Под бременем бед вековых
Лишь стать сохранилась прямая.
И люди идут мимо них,
Признательно шапки снимая.
--

СЕВАН. 1985

Почти прозрачные на вид,
Ложатся горы, план на план.
Не знаю, что у вас болит,
Но у меня болит Севан.

Где берег оголен на треть,
Как знак немыслимой беды,
На скалах можно рассмотреть
Паденье уровня воды.

Отыгрывается жара
С утра на кустике любом.
Где остров был еще вчера,
Там полуостров встал горбом.


Вот тень мелькнула подо мной, -
То не последняя ль форель?
И небо так белесо в зной,
Как выцветшая акварель.

Вне всех тропинок и дорог,
Без помощи поводыря,
Как странники иных эпох,
Шагают два монастыря.

И в узких щелях древних плит
Ютятся вереск и бурьян.
Не знаю, что у вас болит,
Но у меня болит Севан.
--

ГОРНАЯ ДОРОГА

Я тебе как будто что-то
задолжал,
Видный с птичьего полета
Дилижан.
Мчатся горы, мчатся косо
и хитро,
Как бы ставя все вопросы
на ребро.
Где главенствует, как строгий
лейтмотив,
Убегающей дороги
серпантин.
Где глядят со склонов скальных
валуны,
Где и думать вертикально
мы должны.
Ты и древен и при этом
моложав,
Весь насквозь пронзенный светом
Дилижан.
А шоссе все круче, круче,
как во сне,
И клубятся с нами тучи
наравне.
То ручей мелькает синий,
то мосты,
То чернеет в Агарцине
монастырь.
Этот горный, этот узкий
поворот,
Как с армянского на русский
перевод.
Я бы долго эти строки
продолжал,
Да пришел конец дороги
в Дилижан.

--

АРШАВИРУ ТОРОСЯНУ

В травах весь чердак и весь подвал,
Пахнет дом, как лес, светло и пряно.
Я жалею тех, кто не бывал
В мире Аршавира Торосяна.

Тех, кому труды его чужды
И кому чужда его затея
День убить на сборы череды
Или на калачики алтея.

Кто к настоям этим не привык,
Лечащим от мала до велика.
Кто не видел, как цветет асмик,
Коловчатка или вероника.

Надо хоть на несколько минут
От всего на свете отрешиться,
Зная, что тебя за склоном ждут
Барбарис, козлятник и душица.

Мерно погружаясь в полутьму
Лес его одаривает щедро.
Сами в руки просятся к нему
Зверобой, барвинок и эфедра.


Он и впрямь в характер трав проник,
Их секреты запросто решая.
Кто же он, поэт или травник, —
Разве в этом разница большая?!

Я всю жизнь скитаться с ним готов,
Поражаясь близости к природе
И гордясь, что имена цветов
У армян - лишь только в женском роде.
--

ПЕРЕВОДЧИЦА

Вера Клавдиевна Звягинцева
Посвятила жизнь Армении,
Отдав ей с душевной щедростью
Весь свой дар и вдохновение.

Чтоб она с тех пор ни делала,
Одного держалась правила
И служение поэзии
Выше всех служений ставила.

Как была она захвачена
Кяманчи протяжным пением,
Полюбив глаза армянские
С их газельим выражением.

Ни одной не смея фразою
Ни слукавить, ни прикраситься,
Занималась непосредственно
Переводом с сердца на сердце.

За ее самоотверженность,
За ее самозабвение
Камень-крест для переводчицы
Был доставлен из Армении...

То снегирь по насту шастает,
То рыжеет шубка белкина.
И хачкар чужим не кажется,
На погосте Переделкина.
--

ДЕТСКАЯ  КАРТИННАЯ  ГАЛЕРЕЯ В ЕРЕВАНЕ
Памяти Жанны Агамирян

Улитка со своей квартирою
Лесною тащится тропою.
Канатоходец, репетируя,
Скользит над стихшею толпою.

Гимнастка крутится рискованно
Почти под куполом в полете.
Такие рожи строят клоуны,
Что вправду со смеху помрете.
С трудом держа брюшко солидное,
Стоит шашлычник на пороге.
Опровергая очевидное,
Шагает ослик шестиногий.

Не вздумай возводить напраслину
На этот мир в тумане тонком.
Как славно мазать краской масляной,
Как интересно быть ребенком.

Все в них свежо, как утро раннее,
Они в искусстве новоселы.
Но здесь отыщешь при желании
Все направления и школы.

Расцветкой мира удивленные,
Еще не скованы опаской,
Назло всему - леса зеленые
Ребята пишут синей краской.

Доступны боль им и ирония,
И шум Занги, и пенье «крунка».
Они совсем не посторонние,
Они живут внутри рисунка.

Скажите, кто из вас не влюбится
В мир фантастичный и реальный?
Все дети -Рембрандты и Рубенсы,
Все дети, в общем, гениальны.
--

ВАРДАВАР

Вардавар - куда ни глянешь, выжег все июльский жар.
Выйдешь в полдень без папахи, хватит солнечный удар.
Есть один лишь только способ, чтобы стало попрохладней,
Это - встретить всем селеньем добрый праздник вардавар.

Вардавар - как будто сабли, струи блещут серебром.
Дождь гуляет по округе, хоть не слышен в небе гром.
Настоящие мужчины отступать никак не смеют
Перед полными до края кружкой, миской и ведром.

Вардавар - намокнет ворот и растреплются вихры,
Будут твой пиджак и брюки все до ниточки мокры.
Только чур нельзя при этом ни ворчать, ни обижаться.
Так как эта процедура входит в правила игры.

Кое-как собрав манатки, разбегается базар.
Кто-то лезет под прилавок, рассыпая свой товар.
Что бы там ни говорили, в жизнь привносит оживленье
Шумный праздник очищенья, летний праздник вардавар.

Вардавар - уже кувшины все порожние до дна,
В соответствии с законом, от рассвета до темна
Продолжается в поселке, ни на миг не затихая,
Эта добрая, смешная и бескровная война.
Этот день я принимаю как бесценный щедрый дар.
Робкий- кажется неробким, и старик- не так уж стар.
Как порою надо миру с головы до ног омыться,
Как бывает он полезен, мокрый праздник вардавар.
--

ХАЗЫ

О, армянские хазы,
Белый лист со знаком черным,
Ваш таинственный язык
Не дает уснуть ученым.

Как найти нам звукоряд,
Что придумал некий гений,
Скрыв от нас бесценный клад
Вдохновенных песнопений?

Чем он был в глубинах лет —
Плачем струн иль вещим гласом?
Говорят, что ваш секрет
Умер вместе с Комитасом.

Смог давно уж догореть
У могил зажженный ладан.
Стоит даже умереть,
Чтобы смысл ваш был разгадан.

Далеко еще не всем
Вы открыть загадку склонны..
И какими ЭВМ
Ваши вычислить законы?

Через семь веков уже
Не узнать, какая жалость,
Чьих взыскательных ушей
Эта музыка касалась.

О, армянские хазы,
Вы - набросанная смело
Партитура той грозы,
Что прошла и отгремела.

Вы- в расщелинах горы
Ключ затерянный от входа..
Вы- молчащие миры
Вечной музыки народа.
--

ГОБЕЛЕН ГРИГОРА ХАНДЖЯНА

Нет, не верю я в то, что картины безгласны и немы,
Что они остаются, какими написаны были когда-то,
Что герои полотен совсем никогда не стареют,
Что они замирают в однажды им приданных позах,
Что в закрытых музеях они не живут своей жизнью,
Что, приткнув их в запасник и сунув на верхнюю полку,
Мы имеем возможность забыть их и сбросить со счета.
Но в пропахшем куреньями сумраке Эчмиадзина,
В наши дни продолжаясь, кипит аварайрская битва:
И из пятого века мы с вами отчетливо слышим,
Как железо стучит о железо, как кто-то зовет нас на помощь;
Словно груды каменьев, разбросаны груды погибших, —
Вардапет Егише это видел своими глазами
И, коль надо, готов на кресте перед нами поклясться, —
И персидские копья грозят неминуемой смертью,
И безумные кони копытами топчут убитых,
И в сражении нет победителей и побежденных,
И, щитами своими друг друга в бою прикрывая,
До последнего держатся воины Мамиконяна...
Коротка и бедна, к сожалению, память природы:
Порастают быльем рубежи исторических схваток,
И былые могилы становятся просто холмами,
И над прошлым смыкаются темные воды забвенья.
Да и память истории тоже порой ненадежна:
Там подчищена строчка, а тут - недостача страницы,
Там изъяты бумаги, а тут подтасована правда,
Там подправлена дата, а тут уничтожен свидетель.

Но остра и безжалостна вечная память народа,
И пятнадцать столетий отнюдь для нее не помеха, -
На полях гобелена кипит аварайрская битва:
И от вражьих мечей не спасают ни шлемы, ни латы,
И, рыдая, храпят потерявшие всадников коми,
И из краской написанных ран открывается кровотеченье...

1986.
---

ПРОЩАНИЕ С АРАРАТОМ

С годами наступают времена
Свой счет вести утратам.
И вот приходит к нам еще одна:
Прощанье с Араратом.

То он спешил за нами по пятам
В шагах двухстах, не дале.
То вдруг внезапно появлялся там,
Где мы его не ждали.

Попробуйте сияние его
Хоть малость урезоньте.
Он, с облаком успев вступить в родство,
Висел на горизонте.

Что было делать с ним наедине?
Молчать или молиться?
Такой голубизне и белизне
Уже не повториться.

Не одного художника - с ума,
Не одного поэта
Сводила эта вечная зима
Посередине лета.

Восстав из ничего, он был ничей,
И так, как всякий гений,
Был выше повседневных мелочей
И наших заблуждений.

Полнеба он захватывал порой,
Всей местностью владея.
Ведь он-то не обычной был горой,
Он был горой-идеей.

Всегда гореть в нетронутом снегу
Бесчисленным каратам.
Прощаюсь, с чем проститься не могу.
Прощаюсь с Араратом.

--